Вы здесь

Зима с тобой

* * *

Мальчик нежный со снежком,

тот, что ртом ловил снежинки,

умирает стариком,

остаются на картинке

вечно юное лицо,

снег на кроличьей ушанке,

деревянное крыльцо,

женщина на полустанке,

девочка, которой нет,

в пыль закопанный секретик,

остается ровный свет —

он еще сильнее смерти.

Открывай же, открывай

крышку фотоаппарата,

пленку новую вставляй,

снимем бабушку и брата,

деда Глеба без ноги,

дядю Славу, тетю Таю…

В поле не видать ни зги.

Вы же здесь, я точно знаю!

Эй, за снежной пеленой,

выходите, бога ради!

«Смена-8М» со мной,

пленка в фотоаппарате

есть еще, я проявлю,

не испорчу, я умею,

слушайте, я вас люблю,

вас люблю, себя жалею,

я же русский человек,

гость на собственных поминках.

Только снег на фотоснимках,

белый, белый, белый снег.

 

* * *

Ангел, говорящий, что

человека не осталось,

только старое пальто,

вызывающее жалость

шалькою-воротником,

вытертыми рукавами,

что надвязаны крючком,

машет белыми крылами,

или это человек

обернулся белой молью,

или это белой солью

присыпает землю снег.

 

* * *

Всей этой долгою зимой

я был как проданная птица,

все ждал чего-то, боже мой.

Соседей рубленые лица

я видел через стену дома,

вот бабка, крашенная хной,

вот сын ее беспутный Рома

бежит по горке ледяной

с кульком, окольными путями

за жидкой смертью в магазин,

потом он скажет «сдохни!» маме,

потом он будет спать в грязи,

в сарае, где стоит корова,

потом он скажет мне «здорово!»

или умрет. Не все весны

дождутся в этом месте странном,

где за туманом, за туманом

деревья черные видны.

На Пасху расцветет сирень

или жасмин, и куст огромный,

тряхнув копной снегоподобной,

осыплется в ненастный день,

и будет колокол над Летой

звонить и плакать без конца,

и выстроится храм из света

вокруг Господнего лица.

 

* * *

Моей звезды на небе нет,

моя звезда давно погибла,

я сам себе пустынный свет,

как паутина, что налипла

на все пространство целиком,

я соткан древним пауком,

Арахна в сны мои проникла

и стала русским языком.

Я чувствую на нитях звезды,

как будто утренние росы,

я обнимаю города,

материки и океаны,

я дождь, я морось, я вода,

вино из галилейской Каны,

и мрак ночной, и воздух горный,

и хлебец, брошенный врагу,

и пятна красные у Черной

замерзшей речки на снегу.

 

* * *

Старуха, покидая дом,

взяла с собой колечко,

лицо под кружевным платком

и восковую свечку.

 

Прости меня, — сказал ей Бог, —

твой дом свезли на свалку,

увы мне, я сберечь не смог

ни шкафчики, ни прялку.

 

Там ниток был еще клубок,

а с ним играл котенок,

я назвала его Пушок,

он щурился спросонок.

 

Ты не грусти. — Я не грущу.

Иди по этому лучу,

не вспоминая о судьбе,

в свой дом, что я возвел тебе.

 

А что, была ли жизнь? — Была.

Иди! — И женщина пошла

в свой рай, где ждал котенок

и щурился спросонок.

 

* * *

Придешь домой, а там

никто тебя не любит,

ты пьешь на кухне чай

и спать ложишься, но,

возможно, нет тебя,

ты просто воздух в кубе,

квадратного окна

квадратное пятно,

который год, Фома,

ты чуда ждешь от Бога,

а чуда нет как нет,

по стеклам бьют дожди,

потом придет зима

и даст тебе потрогать

холодный белый снег,

как рану на груди.

 

* * *

Там, за последними домами,

там, у излучины реки,

Мать Божья тонкими руками

с земли сбирает колоски.

Платком, как саваном, прикрыта,

колхозное ворует жито.

Ей стыдно, она терпит муку,

но мальчик держится за юбку,

и Осип, сторож-инвалид,

смахнув слезу, на них глядит.

В том поле непомерный голод,

в том поле непомерный холод,

и страх, и стража у дорог,

и прячет колоски мальчишка

в карманы старого пальтишка,

еще не зная, что он — Бог.

 

* * *

Как будто зима происходит с тобой,

и возится мышь за печною трубой,

и в сумерках кошка чихнула,

и кофта сползает со стула.

 

Как будто с тобой происходит зима,

как будто бы снова ты пьян без вина,

а только своею виною.

Зима управляет страною

и водит по улицам белым полки,

и красное солнце стоит у реки,

и ветер сгоняет слезу со щеки,

и лед намерзает на глобус,

и ты забегаешь в автобус

и видишь на стеклах морозный узор,

и слышишь сквозь дрему пустой разговор,

и едешь куда-то навстречу судьбе,

которая так благосклонна к тебе,

что даже становится страшно,

но это не важно. Не важно.

А важно — зима собирает полки,

и то, что отерла слезу со щеки,

как ангел, ниспосланный Богом,

и то, что дорога, дорога.

 

* * *

Я знаю, ты не спишь,

в таком кромешном мраке

нельзя спокойно спать

и ничего нельзя.

Летит сыра земля

к праматери собаке,

к чертям собачьим в пасть

сквозь звездные поля.

 

Кто даст тебе приют,

подвинувшись во гробе?

Кто скажет: «Лезь сюда,

пока твой не готов»?

Возьми любовь мою

и в девственной утробе

укройся навсегда

от ледяных ветров.

 

Давай я расскажу

о том, как плыло лето

над утренней Москвой.

Ты покупал пломбир,

и он сиял в руке,

как будто шар из света,

и листьев дивный мир

шумел над головой.

 

Я чистое стекло,

которому не больно,

за мною синева,

весенние цветы,

возьми мое тепло —

во мне его довольно,

во мне горят слова,

чтобы согрелся ты.

100-летие «Сибирских огней»